Александр I

Болезненная и великая не для одних вас, но для всего Отечества потеря! Не вы одни проливаете о нём слезы: с вами плачу я и плачет вся Россия. Бог, позвавший его к себе, да утешит вас тем, что имя и дела его остаются бессмертными. Благодарное отечество не забудет никогда заслуг его —

Бурбоны, не исправившиеся и неисправимые.

Все мерзавцы, никому не верю!

Вы всегда хотите меня учить, но я император, и я желаю этого и ничего другого! (Г. Р. Державину)

Европа должна нынче же ночевать в Париже.

Когда я вижу в саду пробитую тропу, я говорю садовнику: делай тут дорогу.

Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать.

Я пришёл бы к вам раньше, но меня задержала храбрость ваших солдат.

На будущей неделе начнутся балы у великаго князя Александра Павловича; наш великий князь не дает баловъ, онъ не любит ни танцы, ни музыку, ничего, кроме шалостей. Жаль, что он такой! какое удовольствие состоять при нем? Онъ характера буйнаго, необыкновенно изменчиваго, никого не любит, то со всеми фамилиаренъ, то знать никого не хочет, ему бы надобно еще хорошаго гувернёра… Жена его прелестная женщина, но несчастная жертва. Что касается до великаго князя Александра Павловича, он прелестен: характер ангельский, учтивость, кротость и ровность в характере не изменяются ни на минуту. Я не осмелилась бы написать всё это по почте, но письмо это доставит нарочный, посылаемый мною в Михайловку…^[2]

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
..............
Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.

...в жилах его вместе с кровью текло властолюбие, умеряемое только леностью и беспечностью.

Вступление на престол императора Александра было самое благодатное: он прекратил царство ужаса, уничтожил Тайную канцелярию; восстановил права Сената, дворянства и — человечества, отменил строгую и, разумеется, нелепую и бестолковую цензуру. Россия отдохнула. Но образ вступления на престол оставил в душе Александра невыносимую тяжесть, с которой он пошел в могилу. Он был кроток и нежен душой, чтил и уважал все права, все связи семейные и гражданские, а на него пало подозрение в ужаснейшем преступлении — отцеубийстве. Всем известно, что он был совершенно чист в этом отношении. Причуды и действия Павла доходили до сумасшествия: финансы были расстроены, интересы народного богатства, движения торговли и промышленности в нестерпимом стеснении, невинность и честность в ежедневной опасности; злоба, коварство долго имели перед собой широкое поле и действовали неослабно.^[5]

Карамзин затем «спохватывается», но не смягчает написанного: «Меж иными тяжкими опытами судьбы, сверх бедствий удельной системы, сверх ига моголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что бог посылает и язву и землетрясение и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых, и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину Вторую…» Сохранился черновик этого листа: Карамзин после Екатерины вписал Александра, вычеркнул, снова вписал… И наконец, сделал так, как и попало в печать: «Чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (История не любит именовать живых)». Намек всем понятен, но никто не обвинил в «ласкательстве»; фраза даже несколько двусмысленна: «История не любит…»^[6]